Торговец пушками - Страница 55

— Точно. И вы не найдете ни одного доброго демократа, кто стал бы мне возражать.

— Я думаю, Александр Вульф — стал бы.

— Да плевать!

Я продолжал смотреть на реку. Вода казалась теплой и вязкой.

— Я серьезно, Лэнг. Хрен с ним, с Вульфом! Один против миллионов. Решает все равно большинство. Это и есть демократия. А хотите знать еще кое-что?

Я повернулся к Барнсу, теперь мы стояли лицом к лицу, и его морщины каньонами извивались в мелькании неоновых огней.

— Есть еще два миллиона американцев, о которых я намеренно умолчал. Хотите знать, что случится с ними уже в этом году?

Он шел прямо на меня. Медленно, уверенно.

— Станут юристами?

— Они умрут, Лэнг. — Похоже, эта мысль совершенно его не волновала. — Старость, автокатастрофа, лейкемия, сердечный приступ, пьяная драка, падение из окна — кто знает от чего, мать их, еще? Два миллиона американцев умрут в этом году. А теперь скажите: вы, лично вы прольете хотя бы слезинку по каждому из них?

— Нет.

— А почему, черт возьми, нет? В чем тогда разница? Смерть есть смерть, Лэнг.

— Разница в том, что я не имею к этим смертям никакого отношения.

— Да бросьте вы! Вы же были солдатом, трахни меня Иисус! — Теперь мы стояли вплотную, нос к носу, и Барнс уже орал во всю глотку: — Вас учили убивать во имя своих соотечественников. Что, разве это неправда? — Я хотел ответить, но он не дал мне и рта раскрыть. — Так правда это или нет?!

Странно, но дыхание у него отдавало сладостью.

— Это очень дурная философия, Расти. Очень. Да прочтите вы хоть одну книжку, ради всего святого!

— Демократы не читают книжек, Лэнг. Народ не читает книг. Народу плевать на философию. Народ волнует только одно. Все, что народу нужно от своего правительства, — это зарплата, которая все растет и растет. Год от года, они хотят, чтобы зарплата становилась все больше и больше. Стоит ей остановиться — и народ моментально устроит себе другое правительство. Вот чего хочет народ. Вот чего он хотел всегда, во все времена. Вот, друг мой, что такое демократия.

Я сделал глубокий вдох. Даже несколько глубоких вдохов — про запас, поскольку в самом скором времени с дыханием у меня могли возникнуть серьезные проблемы.

Барнс не сводил с меня взгляда, явно проверяя, дам я слабину или нет. Так что я просто повернулся и зашагал прочь. Карлы двинулись мне навстречу, но я не сбавлял шаг, считая, что без сигнала Барнса они все равно не станут ничего делать. Через пару шагов он, должно быть, все-таки дал сигнал.

Первый Карл схватил меня за руку, но я легко высвободился из захвата, вывернув ему кисть и с силой толкнув книзу. Карл упал. Второй Карл успел зайти мне за спину и обхватил за шею. Я наступил ему на ногу и врезал локтем по яйцам. Карл отшатнулся и отпустил меня. Но первый Карл уже вскочил на ноги, так что я оказался зажат в клещи. Мне до ужаса захотелось сделать Карлам больно-пребольно, чтобы запомнили до конца дней своих.

Но внезапно Карлы, словно ничего и не произошло, шагнули в сторону и как ни в чем не бывало принялись отряхиваться. Похоже, я упустил, как Барнс что-то им сказал. Он подошел к нашей теплой компании и встал между Карлами.

— Что ж, Лэнг, все ясно. Мы вам надоели. Вы меня совсем не любите, и сердце мое разбито. Впрочем, все это уже не имеет никакого значения.

Он вытряхнул из пачки очередную сигарету, но мне на этот раз не предложил.

— Раз уж вам так хочется досаждать нам, Лэнг, — сказал он, спокойно выдувая дым через ноздри, — то нелишне будет узнать, во что это вам обойдется.

Он кивнул кому-то за моей спиной.

— Умри, — сказал Барнс. И улыбнулся мне.

«Ну вот, — подумал я. — Это уже становится интересным».

Примерно час мы ехали по шоссе М4 и свернули с него где-то у Ридинга. Я бы с удовольствием ответил вам поточнее — на каком конкретно перекрестке и сколько второстепенных дорог мы сменили после, — но, поскольку большую часть путешествия я провел на полу «дипломата» с вжатым в коврик лицом, поступающая информация разнообразием не отличалась. Коврик был темно-синим и пах лимоном, если это вам как-то поможет.

Последние пятнадцать минут пути машина шла медленнее, но это могло быть из-за движения, или тумана, или стада жирафов на дороге. Почем мне было знать?

Когда же под колесами зашуршал гравий, я понял: скоро. Попробуйте соскрести гравий с обычной подъездной английской дорожки — едва наберется на дорожную косметичку. «Еще секунда-другая, — думал я, — и я окажусь снаружи. А там кричи не кричи, никто все равно не услышит».

Но эта дорожка оказалась необычной.

Эта дорожка все длилась и длилась. А потом она снова длилась и длилась. А затем, когда я уже подумал, что мы сворачиваем за угол, она опять длилась и длилась.

И наконец мы все же остановились.

А затем поехали снова, и дорожка вновь длилась и длилась.

Я даже засомневался, что это вообще дорожка. Возможно, «линкольны-дипломаты» специально проектируют так, чтобы они распадались на множество мельчайших кусочков, стоит им превысить гарантированный пробег, и то, что я слышал — все эти постукивания о днище, — было вовсе не гравием, а осколками автомобильной подвески.

Но тут мы действительно остановились. И я понял, что остановка конечная, поскольку башмачище, до сего момента безмятежно покоившийся на моей шее, вдруг воодушевился настолько, что решил соскользнуть с нее и вылезти из машины. Приподняв голову, я выглянул в приоткрытую дверцу.

Дом был огромный. Настоящий дворец. Разумеется, в конце столь длинной подъездной дорожки глупо было ожидать затрапезную халупу два на два, — и все-таки размеры домины потрясали воображение. Скорее всего, конец девятнадцатого века, с мешаниной более ранних стилей, в которую набросали немало французского. Ну не набросали, конечно, — любовно выложили, отделали, стесали, закруглили — возможно, те же самые парни, что ваяли парламентскую решетку.