Торговец пушками - Страница 105

105

— Постой.

Я взял у нее конверт и помог поправить воротник. Затем чуть взбил волосы за ушами и аккуратно стер пятнышко грязи со щеки. Латифа стояла, всецело отдавшись моей власти. Но это не было чем-то интимным. Скорее как на боксерском ринге, когда боксер в своем углу настраивается на следующий раунд, а вокруг суетятся секунданты — брызгая, растирая, прополаскивая, наводя марафет.

Я опустил руку в карман, вытащил конверт и протянул ей. Она несколько раз глубоко вздохнула. Я ободряюще сжал ее плечо:

— Все будет в порядке.

— Никогда раньше не была в телевизоре, — сказала она.

Рассвет. Заря. Восход. Как угодно.

Над горизонтом все еще сумрачно, но понизу уже мазнуло оранжевым. Ночь съеживается, уходя обратно в землю. Уступая место солнцу — карабкающемуся наверх, но пока висящему на одном пальце, уцепившись за край горизонта.

Заложники по большей части спят. За ночь они сгрудились плотнее — никто не ожидал, что будет так холодно, — и ноги больше не высовываются за границу ковра.

Протягивающий мне телефонную трубку Франциско выглядит усталым. Он сидит, задрав ноги на край стола, и смотрит Си-эн-эн с выключенным звуком — из добрых побуждений, чтобы не разбудить Бимона.

Я, разумеется, тоже устал — просто, наверное, у меня в крови сейчас больше адреналина. Я беру трубку у Франциско:

— Да.

Какие-то электронные щелчки. Затем — Барнс.

— Ваш утренний будильник. Пять тридцать, сэр, — говорит он с улыбкой в голосе.

— Чего надо? — И я вдруг соображаю, что задал вопрос с английским акцентом. Украдкой бросаю взгляд на Франциско, но тот, похоже, ничего не заметил. Поворачиваюсь к окну и какое-то время слушаю Барнса, а когда он заканчивает, глубоко вздыхаю — с отчаянной надеждой и в то же время полным безразличием: — Когда?

Барнс тихонько посмеивается. Я тоже смеюсь — без всякого конкретного акцента.

— Через пятьдесят минут, — говорит он и вешает трубку.

Когда я разворачиваюсь от окна, Франциско наблюдает за мной. Его ресницы кажутся еще длиннее.

Сара ждет меня.

— Они везут нам завтрак, — говорю я. На сей раз по-миннесотски напрягая гласные.

Солнце вот-вот начнет карабкаться вверх, понемногу подтягиваясь через подоконник. Я оставляю заложников, Бимона и Франциско дремать перед Си-эн-эн. Выхожу из кабинета и на лифте поднимаюсь на крышу.

Тремя минутами позже, сорок семь в остатке. Все практически готово. Я спускаюсь в вестибюль по лестнице.

Пустой коридор, пустая лестница, пустой желудок. Кровь громко пульсирует в ушах — гораздо громче, чем звук моих шагов по ковру. На площадке третьего этажа я останавливаюсь и выглядываю на улицу.

Народу прилично — для этого времени суток.

Я думал наперед — и потому забыл о настоящем. Настоящего нет и никогда не было — есть и будет только будущее. Жизнь и смерть. Жизнь или смерть. Это, доложу вам, вещи серьезные. Гораздо серьезнее, чем звук шагов. Шаги — это такая ерунда по сравнению с вечным забвением.

Я успел сбежать на полпролета и как раз сворачивал, когда услышал шаги и понял, насколько они неправильные. Неправильные потому, что это были бегущие шаги, а в этом здании бегать никто не должен. По крайней мере, не сейчас. Когда в запасе еще сорок шесть минут.

Обогнув угол, Бенджамин остановился.

— Что случилось, Бендж? — спросил я спокойно.

Мгновение он изучал меня взглядом. Тяжело дыша.

— Где ты был, мать твою?

Я нахмурился:

— На крыше. Я…

— На крыше Латифа, — обрезал он.

Мы буравили друг друга взглядом. Он дышал через рот — от напряжения и ярости.

— Послушай, Бендж. Я просто сказал ей, чтоб спускалась в вестибюль. Скоро привезут завтрак…

Но докончить я не успел. В каком-то злобном порыве Бенджамин одним движением вздернул свой «Штейер» к плечу и вжался щекой в ложе; пальцы, сжимавшие автомат, подрагивали от напряжения.

А вот ствол куда-то исчез.

«Как такое может быть? — удивился я про себя. — Как ствол “Штейера” — длина четыреста двадцать миллиметров, шесть нарезов с правым ходом — мог просто так взять и исчезнуть?»

Ну конечно же, не мог. И никуда не исчезал.

Я просто смотрел прямо в него.

— Ты! Козел вонючий! — сипит Бенджамин.

Я стою на месте, уставившись в черную дыру.

Осталось всего сорок пять минут, и сейчас — давайте посмотрим правде в глаза, — пожалуй, самое неудачное время обсуждать такую большую, такую обширную и такую многогранную проблему, как Предательство.

Я предлагаю ему — надеюсь, достаточно вежливо — перенести обсуждение на какое-нибудь другое время, но Бенджамин считает, что лучше покончить с этим сейчас.

«Козел вонючий». Это его формулировка повестки дня.

Часть проблемы заключается в том, что Бенджамин никогда не доверял мне. Подозрения на мой счет возникли у него с самого начала, и теперь он хочет, чтобы я узнал о них — на тот случай, если у меня вдруг возникнет желание вступить с ним в полемику.

По его словам, все началось с моей военной выучки.

Да что ты, Бенджамин? В самом деле?

Да, в самом деле.

Той ночью Бенджамин никак не мог уснуть и все глядел в потолок своей палатки, удивляясь, как это умственно отсталый миннесотец вдруг насобачился разбирать М-16, причем вслепую, в два раза быстрее остальных. Дальше — больше. Бенджамин стал обращать внимание на мой акцент, на мою манеру одеваться, на мои музыкальные пристрастия. И как это я умудрялся накрутить столько миль на «лендровере», когда всего лишь ездил за пивом?

105